О горах, медовом вине и козах

(english below) Медовое вино пахнет козой. Борщ пахнет козой. Мои пальцы пахнут козой. Сашкины волосы пахнут пчелиным воском и козой. Мы в горах, в маленьком домике на ульях. Спим на широких деревянных лавках, под крышками которых гудят тысячи трудолюбивых пчел. Вокруг домика пасутся мягкие шерстяные козы и овцы, а легконогие ягнята скачут по траве, смешно закидывая копытца.



Из окна видно, как дядя Мыкола собирает вилами сено в стог. Марiя Федоровна спускается к нам из летней кухни с баночкой парного молока и картошкой. Сейчас мы, повторяя за ней, прочитаем вслух Отче наш и будем пировать, сидя на полу вокруг маленького столика и хлебая четырьмя ложками суп из общей миски, намазывая свежий мед на булку, пробуя сладкое вино на вкус.

Доедим и договорим, и сытые, и наполненные, пойдем работать. Самую малость, чуть-чуть, по-городскому неумело, как дураки, фотографируясь. Немного граблями, немного вилами, немного покормить коз яблоками.

Зайдем погреться в большой и чистый дом во много комнат, на крашеных стенах которого висят иконы и черно-белые фотографии родителей, столы убраны скатертями, вручную расшитыми красными и черными узорами, а на полках в старых сервантах пусто. Нет здесь ни хлама, ни мусора.

Позже заберемся — давай, Сашка, не бойся! — на сеновал утонуть в теплом душистом сене, в счастье и покое, в нежности и согласном молчании, в тихом поскребывании мышек и жужжании жуков. В ощущении близости мира и растворении в нем.

А потом наступит ночь. Мы заснем-провалимся в нашем домике, как малые дети, забравшиеся под большой небесный стол на бесконечной кухне, весь усыпанный хлебными крошками от звездного каравая.

Mead smells of goat. Borsch smells of goat. My fingertips smell of goat. Sasha’s hair smells of beeswax and goat. We are in the mountains, in a small house on hives. We sleep on wide wooden benches, listening to the buzzing of thousands laborious honeybees that live under them.

You can see from the window Mikola stacking hay with a pitchfork. Maria Fedorovna’s descending to us from her summertime kitchen with potatoes and a jar of fresh milk. In a few minutes we are going to read the Lord’s prayer aloud, repeating the words after her. We shall sit on the floor around a small table, eating borsch all together from a shared bowl, spreading honey on white bread, savoring mead.

Having been done with eating and talking, fed and satisfied, we’ll work. A little bit, just a drop, being clumsy as all townies, taking a thousand pictures and looking silly. There with a hayfork, there with a rake, there feeding the goats with freshly picked apples.

To warm up, we’ll get inside a spacious and clean house with many rooms. Pale icons hang on its painted walls amidst black and white pictures of housewife’s parents, tables are all covered with cloth, hand embroidered with red and black patterns, but old sideboard shelves store nothing but air. Neither junk, nor garbage are there.

Later we’ll climb the stacks — go on, Sashka, fear not! — just to drawn in sweet and warm odour of straws, calm and peaceful, to keep gentle silence, feeling complete, lost amid scratching of mice and tender humming of bugs. Feeling the world’s close, being ready to dissolve.

Then the night will come. We’ll fall asleep the moment our heads touch the bed surface, as if we were little things who crept under a grand heavenly table in an boundless kitchen, table sprinkled with breadcrumbs from an infinite celestial loaf.